То она
подходила к фортепьянам и играла на них, морщась от напряжения,
единственный вальс, который знала, то брала книгу романа и, прочтя
несколько строк из средины, бросала его, то, чтоб не будить людей, сама
подходила к буфету, доставала оттуда огурец и холодную телятину и съедала
ее, стоя у окошка буфета, то снова, усталая, тоскующая, без цели шлялась
из комнаты в комнату. Но более всего разъединяло нас с ней отсутствие
понимания, выражавшееся преимущественно в свойственной ей манере
снисходительного внимания, когда с ней говорили о вещах, для нее
непонятных. Она была не виновата в том, что сделала бессознательную
привычку слегка улыбаться одними губами и наклонять голову, когда ей
рассказывали вещи, для нее мало занимательные (а кроме ее самой и ее мужа,
ничто ее не занимало); но эта улыбка и наклонение головы, часто
повторенные, были невыносимо отталкивающие. Ее веселость, как будто
подсмеивающаяся над собой, над вами и над всем светом, была тоже неловкая,
никому не сообщавшаяся; ее чувствительность - слишком приторная. А главное
- она не стыдилась беспрестанно говорить всякому о своей любви к папа.
Хотя она нисколько не лгала, говоря про то, что вся жизнь ее заключается в
любви к мужу, и хотя она доказывала это всей своей жизнью, но, по нашему
пониманию, такое беззастенчивое, беспрестанное свержение про свою любовь
было отвратительно, и мы стыдились за нее, когда она говорила это при
посторонних, еще более, чем когда она делала ошибки во французском языке.
Она любила своего мужа более всего на свете, и муж любил ее, особенно
первое время и когда он видел, что она не ему одному нравилась.
Единственная цель ее жизни была приобретение любви своего мужа; но она
делала, казалось, нарочно все, что только могло быть ему неприятно, и все
с целью доказать ему всю силу своей любви и готовности самопожертвования.
Она любила наряды, отец любил видеть ее в свете красавицей,
возбуждавшей похвалы и удивление; она жертвовала своей страстью к нарядам
для отца и больше и больше привыкала сидеть дома в серой блузе. Папа,
считавший всегда свободу и равенство необходимым условием в семейных
отношениях, надеялся, что его любимица Любочка и добрая молодая жена
сойдутся искренно и дружески; но Авдотья Васильевна жертвовала собой и
считала необходимым оказывать настоящей хозяйке дома, как она называла
Любочку, неприличное уважение, больно оскорблявшее папа. Он играл много в
эту зиму, под конец много проигрывал и, как всегда, не желая смешивать
игру с семейною жизнию, скрывал свои игорные дела от всех домашних.
Авдотья Васильевна жертвовала собой и, иногда больная, под конец зимы даже
беременная, считала своей обязанностью, в серой блузе, с нечесаной
головой, хоть в четыре или пять часов утра, раскачиваясь, идти навстречу
папа, когда он, иногда усталый, проигравшийся, пристыженный, после
восьмого штрафа, возвращался из клуба.
|
|
|
|
