Зухин вышел вместе с нами и, заняв у Оперова шелковый, пошел
на всю ночь куда-то в гости. Дорогой Оперов рассказал мне многое про
характер и образ жизни Зухина, и, приехав домой, я долго не спал, думая об
этих новых, узнанных мною людях. Я долго, не засыпая, колебался, с одной
стороны, между уважением к ним, к которому располагали меня их знания,
простота, честность и поэзия молодости и удальства, с другой стороны -
между отталкивающей меня их непорядочной внешностью. Несмотря на все
желание, мне было в то время буквально невозможно сойтись с ними. Наше
понимание было совершенно различно. Была бездна оттенков, составлявших для
меня всю прелесть и весь смысл жизни, совершенно непонятных для них, и
наоборот. Но главною причиною невозможности сближения были мое
двадцатирублевое сукно на сюртуке, дрожки и голландская рубашка. Эта
причина была в особенности важна для меня: мне казалось, что я невольно
оскорбляю их признаками своего благосостояния. Я чувствовал себя перед
ними виноватым и, то смиряясь, то возмущаясь против своего незаслуженного
смирения и переходя к самонадеянности, никак не мог войти с ними в ровные,
искренние отношения. Грубая же, порочная сторона в характере Зухина до
такой степени заглушалась в то время для меня той сильной поэзией
удальства, которую я предчувствовал в нем, что она нисколько не неприятно
действовала на меня.
Недели две почти каждый день я ходил по вечерам заниматься к Зухину.
Занимался я очень мало, потому что, как говорил уже, отстал от товарищей
и, не имея сил один заняться, чтоб догнать их, только притворялся, что
слушаю и понимаю то, что они читают. Мне кажется, что и товарищи
догадывались о моем притворстве, и часто я замечал, что они пропускали
места, которые сами знали, и никогда не спрашивали меня.
С каждым днем я больше и больше извинял непорядочность этого кружка,
втягиваясь в их быт и находя в нем много поэтического. Только одно честное
слово, данное мною Дмитрию, не ездить никуда кутить с ними, удержало меня
от желания разделять их удовольствия.
Раз я хотел похвастаться перед ними своими знаниями в литературе, в
особенности французской, и завел разговор на эту тему. К удивлению моему,
оказалось, что, хотя они выговаривали иностранные заглавия по-русски, они
читали гораздо больше меня, знали, ценили английских и даже испанских
писателей, Лесажа, про которых я тогда и не слыхивал. Пушкин и Жуковский
были для них литература (а не так, как для меня, книжки в желтом
переплете, которые я читал и учил ребенком). Они презирали равно Дюма, Сю
и Феваля и судили, в особенности Зухин, гораздо лучше и яснее о
литературе, чем я, в чем я не мог не сознаться. В знании музыки я тоже не
имел перед ними никакого преимущества . Еще к большему удивлению моему,
Оперов играл на скрипке, другой из занимавшихся с нами студентов играл на
виолончели и фортепьяно, и оба играли в университетском оркестре,
порядочно знали музыку и ценили хорошую.
|
|
|
|
