На этой же лекции решив, что записывание всего, что будет
говорить всякий профессор, не нужно и даже было бы глупо, я держался этого
правила до конца курса.
На следующих лекциях я уже не чувствовал так сильно одиночества,
познакомился со многими, жал руки, разговаривал, но между мной и
товарищами настоящего сближения все-таки не делалось отчего-то, и еще
часто мне случалось в душе грустить и притворяться. С компанией Ивина и
аристократов, как их все называли, я не мог сойтись, потому что, как
теперь вспоминаю, я был дик и груб с ними и кланялся им только тогда,
когда они мне кланялись, а они очень мало, по-видимому, нуждались в моем
знакомстве. С большинством же это происходило от совершенно другой
причины. Как только я чувствовал, что товарищ начинал быть во мне
расположен, я тотчас же давал ему понять, что я обедаю у князя Ивана
Иваныча и что у меня есть дрожки. Все это я говорил только для того, чтобы
показать себя с более выгодной стороны и чтобы товарищ меня полюбил еще
больше за это; но почти всякий раз, напротив, вследствие сообщенного
известия о моем родстве с князем Иваном Иванычем и дрожках, к удивлению
моему, товарищ вдруг становился со мной горд и холоден.
Был у нас казеннокоштный студент Оперов, скромный, очень способный и
усердный молодой человек, который подавал всегда руку, как доску, не
сгибая пальцев и не делая ею никакого движения, так что шутники-товарищи
иногда так же подавали ему руку и называли это подавать руку "дощечкой". Я
почти всегда садился с ним рядом и часто разговаривал. Оперов особенно
понравился мне теми свободными мнениями, которые он высказывал о
профессорах. Он очень ясно и отчетливо определял достоинства и недостатки
преподавания каждого профессора и даже иногда подтрунивал над ними, что
особенно странно и поразительно действовало на меня, сказанное его тихим
голоском, выходящим из его крошечного ротика. Несмотря на то, он, однако,
тщательно записывал своим мелким почерком без исключения все лекции. Мы
начинали уже сходиться с ним, решились готовиться вместе, и его маленькие
серые близорукие глазки уже начинали с удовольствием обращаться на меня,
когда я приходил садиться рядом с ним на свое место. Но я нашел нужным раз
в разговоре объяснить ему, что моя матушка, умирая, просила отца не
отдавать нас в казенное заведение и что я начинаю убеждаться в том, что
все казенные воспитанники, может, и очень учены, но они для меня... совсем
не то, ce ne sont рas des gens comme il faut[*], сказал я, заминаясь и
чувствуя, что я почему-то покраснел. Оперов ничего не сказал мне, но на
следующих лекциях не здоровался со мной первый, не подавал своей дощечки,
не разговаривал, и когда я садился на место, то он, бочком пригнув голову
на палец от тетрадей, делал, как будто вглядывался в них. Я удивлялся
беспричинному охлаждению Оперова. Но рour un jeune homme de bonne
maison[**] я считал неприличным заискивать в казеннокоштном студенте
Оперове и оставил его в покое, хотя, признаюсь, его охлаждение мне было
грустно.
|
|
|
|
