- Ну что, Грап, - сказал я Иленьке, когда он возвращался от стола, -
набрались страха?
- Посмотрим, как вы, - сказал Иленька, который, с тех пор как поступил
в университет, совершенно взбунтовался против моего влияния, не улыбался,
когда я говорил с ним, и был дурно расположен ко мне.
Я презрительно улыбнулся на ответ Иленьки, несмотря на то, что
сомнение, которое он выразил, на минуту заставило меня испугаться. Но
туман снова застлал это чувство, и я продолжал быть рассеян и равнодушен,
так что даже тотчас после того, как меня проэкзаменуют (как будто для меня
это было самое пустячное дело), я обещался пойти вместе с бароном З.
закусить к Матерну. Когда меня вызвали вместе с Икониным, я оправил фалды
мундира и весьма хладнокровно подошел к экзаменному столу.
Легкий мороз испуга пробежал у меня по спине только тогда, когда
молодой профессор, тот самый, который экзаменовал меня на вступительном
экзамене, посмотрел мне прямо в лицо и я дотронулся до почтовой бумаги, на
которой были написаны билеты. Иконин, хотя взял билет с тем же
раскачиваньем всем телом, с каким он это делал на предыдущих экзаменах,
отвечал кое-что, хотя и очень плохо; я же сделал то, что он делал на
первых экзаменах, я сделал даже хуже, потому что взял другой билет и на
другой ничего не ответил. Профессор с сожалением посмотрел мне в лицо и
тихим, но твердым голосом сказал:
- Вы не перейдете на второй курс, господин Иртеньев. Лучше не ходите
экзаменоваться. Надо очистить факультет. И вы тоже, господин Иконин, -
добавил он.
Иконин просил позволения переэкзаменоваться, как будто милостыни, но
профессор отвечал ему, что он в два дня не успеет сделать того, чего не
сделал в продолжение года, и что он никак не перейдет. Иконин снова
жалобно, униженно умолял; но профессор снова отказал.
- Можете идти, господа, - сказал он тем же негромким, но твердым
голосом.
Только тогда я решился отойти от стола, и мне стало стыдно за то, что я
своим молчаливым присутствием как будто принимал участие в униженных
мольбах Иконина. Не помню, как я прошел залу мимо студентов, что отвечал
на их вопросы, как вышел в сени и как добрался до дому. Я был оскорблен,
унижен, я был истинно несчастлив.
Три дня я не выходил из комнаты, никого не видел, находил, как в
детстве, наслаждение в слезах и плакал много. Я искал пистолетов, которыми
бы мог застрелиться, ежели бы мне этого уж очень захотелось. Я думал, что
Иленька Грап плюнет мне в лицо, когда меня встретит, и, сделав это,
поступит справедливо; что Оперов радуется моему несчастью и всем про него
рассказывает; что Колпиков был совершенно прав, осрамив меня у Яра; что
мои глупые речи с княжной Корнаковой не могли иметь других последствий, и
т. д., и т. д. Все тяжелые, мучительные для самолюбия минуты в жизни одна
за другой приходили мне в голову; я старался обвинить кого-нибудь в своем
несчастии: думал, что кто-нибудь все это сделал нарочно, придумывал против
себя целую интригу, роптал на профессоров, на товарищей, на Володю, на
Дмитрия, на папа, за то, что он меня отдал в университет; роптал на
провидение, за то, что оно допустило меня дожить до такого позора.
|
|
|
|
