Я в юности не только не любил отношений с людьми, которые считали себя
выше меня, но такие отношения были для меня невыносимо мучительны,
вследствие постоянного страха оскорбления и напряжения всех умственных сил
на то, чтобы доказать им свою самостоятельность. Однако, не исполняя
последнего приказания папа, надо было загладить вину исполнением первых. Я
ходил по комнате, оглядывая разложенные на стульях платье, шпагу и шляпу,
и собирался уж ехать, когда ко мне пришел с поздравлением старик Грап и
привел с собой Иленьку. Отец Грап был обрусевший немец, невыносимо
приторный, льстивый и весьма часто нетрезвый; он приходил к нам большею
частью только для того, чтобы просить о чем-нибудь, и папа сажал его
иногда у себя в кабинете, но обедать его никогда не сажали с нами. Его
унижение и попрошайничество так слилось с каким-то внешним добродушием и
привычкою к нашему дому, что все ставили ему в большую заслугу его будто
бы привязанность ко всем нам, но я почему-то не любил его и, когда он
говорил, мне всегда бывало стыдно за него.
Я был очень недоволен приходом этих гостей и не старался скрывать
своего неудовольствия. На Иленьку я так привык смотреть свысока, и он так
привык считать нас вправе это делать, что мне было несколько неприятно,
что он такой же студент, как и я. Мне казалось, что и ему было несколько
совестно передо мной за это равенство. Я холодно поздоровался с ним и, не
пригласив их сесть, потому что мне было совестно это сделать, думая, что
они это могут сделать и без моего приглашения, велел закладывать пролетку.
Иленька был добрый, очень честный и весьма неглупый молодой человек, но он
был то, что называется малый с дурью; на него беспрестанно находило, и,
казалось, без всяких причин, какое-нибудь крайнее расположение духа - то
плаксивость, то смешливость, то обидчивость за всякую малость; и теперь,
как кажется, он находился в этом последнем настроении духа. Он ничего не
говорил, злобно посматривал на меня и на отца и только, когда к нему
обращались, улыбался своею покорной, принужденной улыбкой, под которой он
уж привык скрывать все свои чувства и особенно чувство стыда за своего
отца, которое он не мог не испытывать при нас.
- Так-то-с, Николай Петрович, - говорил мне старик, следуя за мной по
комнате, в то время как я одевался, и почтительно медленно вертя между
своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, - как
только узнал от сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен - ведь
ваш ум всем известен, - тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас на
плече носил, и бог видит, что всех вас, как родных, люблю, и Иленька мой
все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
Иленька в это время сидел молча у окна, рассматривая будто бы мою
треугольную шляпу, и чуть заметно что-то сердито бормотал себе под нос.
- Ну, а я вас хотел спросить, Николай Петрович, - продолжал старик, -
как мой-то Илюша, хорошо экзаменовался? Он говорил, что будет с вами
вместе, так вы уж его не оставьте, присмотрите за ним, посоветуйте.
|
|
|
|
