Глава XXXVIII. СВЕТ
Светские удовольствия, которым, вступая в университет, я мечтал
предаться в подражание старшему брату, совершенно разочаровали меня в эту
зиму. Володя танцевал очень много, папа тоже езжал на балы с своей молодой
женой; но меня, должно быть, считали или еще слишком молодым, или
неспособным для этих удовольствий, и никто не представлял меня в те дома,
где давались балы. Несмотря на обещание откровенности с Дмитрием, я
никому, и ему тоже, не говорил о том, как мне хотелось ездить на балы и
как больно и досадно было то, что про меня забывали и, видимо, смотрели
как на кого-то философа, которым я вследствие того и прикидывался.
Но в эту зиму был вечер у княгини Корнаковой. Она сама пригласила всех
нас и между прочими меня, и я в первый раз должен был ехать на бал.
Володя, перед тем как ехать, пришел ко мне в комнату и желал видеть, как я
оденусь. Меня очень удивил и озадачил этот поступок с его стороны. Мне
казалось, что желание быть хорошо одетым весьма стыдно и что нужно
скрывать его; он же, напротив, считал это желание до такой степени
естественным и необходимым, что совершенно откровенно говорил, что боится,
чтобы я не осрамился. Он велел мне непременно надеть лаковые сапоги,
пришел в ужас, когда я хотел надеть замшевые перчатки, надел мне часы
как-то особенным манером и повез на Кузнецкий мост к парикмахеру. Меня
завили. Володя отошел и посмотрел на меня издали.
- Вот теперь хорошо, только неужели нельзя пригладить этих вихров? -
сказал он, обращаясь к парикмахеру.
Но сколько ни мазал m-r Charles какой-то липкой эссенцией мои вихры,
они все-таки встали, когда я надел шляпу, и вообще моя завитая фигура мне
казалась еще гораздо хуже, чем прежде. Мое одно спасенье была эффектация
небрежности. Только в таком виде наружность моя была на что-нибудь похожа.
Володя, кажется, был того же мнения, потому что попросил меня разбить
завивку, и когда я это сделал и все-таки было нехорошо, он больше не
смотрел на меня и всю дорогу до Корнаковых был молчалив и печален.
К Корнаковым вместе с Володей я вошел смело; но когда меня княгиня
пригласила танцевать и я почему-то, несмотря на то, что ехал с одной
мыслью танцевать очень много, сказал, что я не танцую, я оробел и,
оставшись один между незнакомыми людьми, впал в свою обычную
непреодолимую, все возрастающую застенчивость. Я молча стоял на одном
месте целый вечер.
Во время вальса одна из княжон подошла ко мне и с общей всему семейству
официальной любезностью спросила меня, отчего я не танцую. Помню, как я
оробел при этом вопросе, но как вместе с тем, совершенно невольно для
меня, на лице моем распустилась самодовольная улыбка, и я начал говорить
по-французски самым напышенным языком с вводными предложениями такой
вздор, который мне теперь, даже после десятков лет, совестно вспомнить.
Должно быть, так подействовала на меня музыка, возбуждавшая мои нервы и
заглушавшая, как я полагал, не совсем понятную часть моей речи.
|
|
|
|
