Он был прям в отношениях с
начальством, но начальство уважало его. Он не только не уважал и не любил
науки, но презирал даже тех, которые серьезно занимались тем, что ему так
легко доставалось. Науки, как он понимал их, не занимали десятой доли его
способностей; жизнь в его студенческом положении не представляла ничего
такого, чему бы он мог весь отдаться, а пылкая, деятельная, как он
говорил, натура требовала жизни, и он вдался в кутеж такого рода, какой
возможен был по его средствам, и предался ему с страстным жаром и желанием
уходить себя, чем больше во мне силы. Теперь, перед экзаменами,
предсказание Оперова сбылось. Он пропал недели на две, так что мы
готовились уже последнее время у другого студента. Но в первый экзамен он,
бледный, изнуренный, с дрожащими руками, явился в залу и блестящим образом
перешел во второй курс.
С начала курса в шайке кутил, главою которых был Зухин, было человек
восемь. В числе их сначала были Иконин и Семенов, но первый удалился от
общества, не вынесши того неистового разгула, которому они предавались в
начале года, второй же удалился потому, что ему и этого казалось мало. В
первые времена все в нашем курсе с каким-то ужасом смотрели на них и
рассказывали друг другу их подвиги.
Главными героями этих подвигов были Зухин, а в конце курса - Семенов.
На Семенова все последнее время смотрели с каким-то даже ужасом, и когда
он приходил на лекцию, что случалось довольно редко, то в аудитории
происходило волнение.
Семенов перед самыми экзаменами кончил свое кутежное поприще самым
энергическим и оригинальным образом, чему я был свидетелем благодаря
своему знакомству с Зухиным. Вот как это было. Раз вечером, только что мы
сошлись к Зухину, и Оперов, приникнув головой к тетрадкам и поставив около
себя, кроме сальной свечи в подсвечнике, сальную свечу в бутылке, начал
читать своим тоненьким голоском свои мелкоисписанные тетрадки физики, как
в комнату вошла хозяйка и объявила Зухину, что к нему пришел кто-то с
запиской.
Зухин вышел и скоро вернулся, опустив голову и с задумчивым лицом,
держа в руках открытую записку на серой оберточной бумаге и две
десятирублевые ассигнации.
- Господа! Необыкновенное событие, - сказал он, подняв голову и как-то
торжественно серьезно взглянув на нас.
- Что ж, за кондиции деньги получил? - сказал Оперов, перелистывая свою
тетрадку.
- Ну, давайте читать дальше, - сказал кто-то.
- Нет, господа! Я больше не читаю, - продолжал Зухин тем же тоном, - я
вам говорю, непостижимое событие! Семенов прислал мне с солдатом вот
двадцать рублей, которые занял когда-то, и пишет, что ежели я его хочу
видеть, то чтоб приходил в казармы. Вы знаете, что что это значит? -
прибавил он, оглянув всех нас. Мы все молчали. - Я сейчас иду к нему, -
продолжал Зухин, - пойдемте, кто хочет.
Сейчас же все надели сюртуки и собрались идти к Семенову.
- Не будет ли это неловко, - сказал Оперов своим тоненьким голоском, -
что все мы, как редкость, придем смотреть на него?
Я был совершенно согласен с замечанием Оперова, особенно в отношении
меня, который был почти незнаком с Семеновым, но мне так приятно было
знать себя участвующим в общем товарищеском деле и так хотелось видеть
самого Семенова, что я ничего не сказал на это замечание.
|
|
|
|
