Как только я решил это, в ту же секунду исчезло мое счастливое,
беспечное расположение духа, какой-то туман покрыл все, что было передо
мной, - даже ее глаза и улыбку, мне стало чего-то стыдно, я покраснел и
потерял способность говорить.
- Теперь другие времена, - продолжала она, вздохнув и подняв немного
брови, - гораздо все хуже стало, и мы хуже стали, не правда ли, Nicolas?
Я не мог отвечать и молча смотрел на нее.
- Где все теперь тогдашние Ивины, Корнаковы? Помните? - продолжала она,
с некоторым любопытством вглядываясь в мое раскрасневшееся, испуганное
лицо, - славное было время!
Я все-таки не мог отвечать.
Из этого тяжелого положения вывел меня на время приход в комнату старой
Валахиной. Я встал, поклонился и снова получил способность говорить; но
зато с приходом матери с Сонечкой произошла странная перемена. Вся ее
веселость и родственность вдруг исчезли, даже улыбка сделалась другая, и
она вдруг, исключая высокого роста, стала той приехавшей из-за границы
барышней, которую я воображал найти в ней. Казалось, такая перемена не
имела никакой причины, потому что мать ее улыбалась так же приятно и во
всех движениях выражала такую же кротость, как и в старину. Валахина села
на большие кресла и указала мне место подле себя. Дочери она сказала
что-то по-английски, и Сонечка тотчас же вышла, что меня еще более
облегчило. Валахина расспрашивала про родных, про брата, про отца, потом
рассказала мне про свое горе - потерю мужа, и уже, наконец, чувствуя, что
со мною говорить больше нечего, смотрела на меня молча, как будто говоря:
"Ежели ты теперь встанешь, раскланяешься и уедешь, то сделаешь очень
хорошо, мой милый", - но со мной случилось странное обстоятельство.
Сонечка вернулась в комнату с работой и села в другом углу гостиной так,
что я чувствовал на себе ее взгляды. Во время рассказа Валахиной о потере
мужа я еще раз вспомнил о том, что я влюблен, и подумал еще, что,
вероятно, и мать уже догадалась об этом, и на меня снова нашел припадок
застенчивости, такой сильной, что я чувствовал себя не в состоянии
пошевелиться ни одним членом естественно. Я знал, что для того, чтобы
встать и уйти, я должен буду думать о том, куда поставить ногу, что
сделать с головой, что с рукой; одним словом, я чувствовал почти то же
самое, что и вчера, когда выпил полбутылки шампанского. Я предчувствовал,
что со всем этим я не управлюсь, и поэтому не мог встать, и действительно
не мог встать. Валахина, верно, удивлялась, глядя на мое красное, как
сукно, лицо и совершенную неподвижность; но я решил, что лучше сидеть в
этом глупом положении, чем рисковать как-нибудь нелепо встать и выйти. Так
я и сидел довольно долго, ожидая, что какой-нибудь непредвиденный случай
выведет меня из этого положения. Случай этот представился в лице невидного
молодого человека, который, с приемами домашнего, вошел в комнату и учтиво
поклонился мне. Валахина встала, извиняясь, сказала, что ей надо
поговорить с своим homme d'affaires[*], и взглянула на меня с
недоумевающим выражением, говорившим: "Ежели вы век хотите сидеть, то я
вас не выгоняю".
|
|
|
|
