- Вздор! - сказал Зухин. - Что ж тут неловкого, что мы все идем
проститься с товарищем, где бы он ни был. Пустяки! Идем, кто хочет.
Мы взяли извозчиков, посадили с собой солдата и поехали. Дежурный
унтер-офицер уже не хотел нас пускать в казарму, но Зухин как-то уговорил
его, и тот же самый солдат, который приходил с запиской, провел нас в
большую, почти темную, слабо освещенную несколькими ночниками комнату, в
которой с обеих сторон на нарах, с бритыми лбами, сидели и лежали рекруты
в серых шинелях. Вступив в казарму, меня поразил особенный тяжелый запах,
звук храпения нескольких сотен людей, и, проходя за нашим проводником и
Зухиным, который твердыми шагами шел впереди всех между нарами, я с
трепетом вглядывался в положение каждого рекрута и к каждому прикладывал
оставшуюся в моем воспоминании сбитую жилистую фигуру Семенова с длинными
всклокоченными, почти седыми волосами, белыми зубами и мрачными блестящими
глазами. В самом крайнем углу казармы у последнего глиняного горшочка,
налитого черным маслом, в котором дымно, свесившись, коптился нагоревший
фитиль, Зухин ускорил шаг и вдруг остановился.
- Здорово, Семенов, - сказал он одному рекруту с таким же бритым лбом,
как и другие, который в толстом солдатском белье и в серой шинели
внакидку, сидел с ногами на нарах и, разговаривая с другим рекрутом, ел
что-то. Это был он с обстриженными под гребенку седыми волосами, выбритым
синим лбом и с своим всегдашним мрачным и энергическим выражением лица. Я
боялся, что взгляд мой оскорбит его, и поэтому отворачивался. Оперов,
кажется, тоже разделяя мое мнение, стоял сзади всех; но звук голоса
Семенова, когда он своей обыкновенной отрывистой речью приветствовал
Зухина и других, совершенно успокоил нас, и мы поторопились выйти вперед и
подать - я свою руку, Оперов свою дощечку, но Семенов еще прежде нас
протянул свою черную большую руку, избавляя нас этим от неприятного
чувства делать как будто бы честь ему. Он говорил неохотно и спокойно, как
и всегда:
- Здравствуй, Зухин. Спасибо, что зашел. А, господа, садитесь. Ты
пусти, Кудряшка, - обратился он к рекруту, с которым ужинал и
разговаривал, - с тобой после договорим. Садитесь же. Что? удивило тебя,
Зухин? А?
- Ничего меня от тебя не удивило, - отвечал Зухин, усаживаясь подле
него на нары, немножко с тем выражением, с каким доктор садится на постель
больного, - меня бы удивило, коли бы ты на экзамены пришел, вот так-так.
Да расскажи, где ты пропадал и как это случилось?
- Где пропадал? - отвечал он своим густым, сильным голосом, - пропадал
в трактирах, кабаках; вообще в заведениях. Да садитесь же все, господа,
тут места много. Подожми ноги-то, ты, - крикнул он повелительно, показав
на мгновение свои белые зубы, на рекрута, который с левой стороны его
лежал на нарах, положив голову на руку и с ленивым любопытством смотрел на
нас. - Ну, кутил. И скверно. И хорошо, - продолжал он, изменяя при каждом
отрывистом предложении выражение энергического лица.
|
|
|
|
