Ирина в одно время с нами из другой двери вошла в маленькую комнату за
гостиной. Она очень дружески-родственно приняла меня, усадила подле себя и
с участием расспрашивала меня о всем нашем семействе.
Ивина, которую я прежде раза два видал мельком, а теперь рассмотрел
внимательно, очень понравилась мне. Она была велика ростом, худа, очень
бела и казалась постоянно грустной и изнуренной. Улыбка у нее была
печальная, но чрезвычайно добрая; глаза были большие, усталые и несколько
косые, что давало ей еще более печальное и привлекательное выражение. Она
сидела не сгорбившись, а как-то опустившись всем телом, все движенья ее
были падающие. Она говорила вяло, но звук голоса ее и выговор с неясным
произношением р и л были очень приятны. Она не занимала меня. Ей, видимо,
доставляли грустный интерес мои ответы об родных, как будто она, слушая
меня, с грустью вспоминала лучшие времена. Сын ее вышел куда-то, она
минуты две молча смотрела на меня и вдруг заплакала. Я сидел перед ней и
никак не мог придумать, что бы мне сказать или сделать. Она продолжала
плакать, не глядя на меня. Сначала мне было жалко ее, потом я подумал: "Не
надо ли утешать ее, и как это надо сделать?" - и, наконец, мне стало
досадно за то, что она ставила меня в такое неловкое положение. "Неужели я
имею такой жалкий вид? - думал я, - или уж не нарочно ли она это делает,
чтоб узнать, как я поступлю в этом случае?"
"Уйти же теперь неловко, - как будто я бегу от ее слез", - продолжал
думать я. Я повернулся на стуле, чтоб хоть напомнить ей о моем
присутствии.
- Ах, какая я глупая! - сказала она, взглянув на меня и стараясь
улыбнуться, - бывают такие дни, что плачешь без всякой причины.
Она стала искать платок подле себя на диване и вдруг заплакала еще
сильнее.
- Ах, боже мой! как это смешно, что я все плачу. Я так любила вашу
мать, мы так дружны... были... и...
Она нашла платок, закрылась им и продолжала плакать. Опять повторилось
мое неловкое положение и продолжалось довольно долго. Мне было и досадно и
еще больше жалко ее. Слезы ее казались искренни, и мне все думалось, что
она не столько плакала об моей матери, сколько о том, что ей самой было не
хорошо теперь, и когда-то, в те времена, было гораздо лучше. Не знаю, чем
бы это кончилось, ежели бы не вошел молодой Ивин и не сказал, что старик
Ивин ее спрашивает. Она встала и хотела уже идти, когда сам Ивин вошел в
комнату. Это был маленький, крепкий, седой господин с густыми черными
бровями, с совершенно седой, коротко обстриженной головой и чрезвычайно
строгим и твердым выражением рта.
Я встал и поклонился ему, но Ивин, у которого было три звезды на
беленом фраке, не только не ответил на мой поклон, но почти не взглянул на
меня, так что я вдруг почувствовал, что я не человек, а какая-то не
стоящая внимания вещь - кресло или окошко, или ежели человек, то такой,
который нисколько не отличается от кресла или окошка.
|
|
|
|
