Как живую, он видел
перед собой свою мать - не такою сморщенной, седой и с решеткой зубов, какою
он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда
ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной в корзине через
горы к деду.
И вспомнился ему и морщинистый, с седой бородкой, дед, серебряник, как
он чеканил серебро своими жилистыми руками и заставлял внука говорить
молитвы. Вспомнился фонтан под горой, куда он, держась за шаровары матери,
ходил с ней за водой. Вспомнилась худая собака, лизавшая его в лицо, и
особенно запах и вкус дыма и кислого молока, когда он шел за матерью в
сарай, где она доила корову и топила молоко. Вспомнилось, как мать в первый
раз обрила ему голову и как в блестящем медном тазу, висевшем на стене, с
удивлением увидел свою круглую синеющую головенку.
И, вспомнив себя маленьким, он вспомнил и об любимом сыне Юсуфе,
которому он сам в первый раз обрил голову. Теперь этот Юсуф был уже молодой
красавец джигит. Он вспомнил сына таким, каким видел его последний раз. Это
было в тот день, как он выезжал из Цельмеса. Сын подал ему коня и попросил
позволения проводить его. Он был одет и вооружен и держал в поводу свою
лошадь. Румяное, молодое, красивое лицо Юсуфа и вся высокая, тонкая фигура
его (он был выше отца) дышали отвагой молодости и радостью жизни. Широкие,
несмотря на молодость, плечи, очень широкий юношеский таз и тонкий, длинный
стан, длинные сильные руки и сила, гибкость, ловкость во всех движениях
всегда радовали отца, и он всегда любовался сыном.
- Лучше оставайся. Ты один теперь в доме. Береги и мать и бабку, -
сказал Хаджи-Мурат.
И Хаджи-Мурат помнил то выраженье молодечества и гордости, с которым,
покраснев от удовольствия, Юсуф сказал, что, пока он жив, никто не сделает
худого его матери и бабке. Юсуф все-таки сел верхом и проводил отца до
ручья. От ручья он вернулся назад, и с тех пор Хаджи-Мурат уже не видал ни
жены, ни матери, ни сына.
И вот этого-то сына хотел ослепить Шамиль! О том, что сделают с его
женою, он не хотел и думать.
Мысли эти так взволновали Хаджи-Мурата, что он не мог более сидеть. Он
вскочил и, хромая, быстро подошел к двери и, отворив ее, кликнул Элдара.
Солнце еще не всходило, но было совсем светло. Соловьи не замолкали.
- Поди скажи приставу, что я желаю ехать на прогулку, и седлайте коней,
- сказал он.
XXIV
Единственным утешением Бутлера была в это время воинственная поэзия,
которой он предавался не только на службе, но и в частной жизни. Он, одетый
в черкесский костюм, джигитовал верхом и ходил два раза в засаду с
Богдановичем, хотя в оба раза эти они никого не подкараулили и никого не
убили. Эта смелость и дружба с известным храбрецом Богдановичем казалась
Бутлеру чем-то приятным и важным. Долг свой он уплатил, заняв деньги у еврея
на огромные проценты, то есть только отсрочил и отдалил неразрешенное
положение.
|
|
|
|
