Она, так же как и сын ее,
всегда ненавидела Шамиля, теперь же еще больше, чем прежде, и не хотела
видеть его.
Не видал также торжественного въезда Шамиля и сын Хаджи-Мурата. Он
только слышал из своей темной вонючей ямы выстрелы и пение и мучался, как
только мучаются молодые, полные жизни люди, лишенные свободы. Сидя в вонючей
яме и видя все одних и тех же несчастных, грязных, изможденных, с ним вместе
заключенных, большей частью ненавидящих друг друга людей, он страстно
завидовал теперь тем людям, которые, пользуясь воздухом, светом, свободой,
гарцевали теперь на лихих конях вокруг повелителя, стреляли и дружно пели
"Ля илляха иль алла".
Проехав аул, Шамиль въехал в большой двор, при-мыкавший к внутреннему,
в котором находился сераль Шамиля. Два вооруженные лезгина встретили Шамиля
у отворенных ворот первого двора. Двор этот был полон народа. Тут были люди,
пришедшие из дальних мест по своим делам, были и просители, были и
вытребованные самим Шамилем для суда и решения. При въезде Шамиля все
находившиеся на дворе встали и почтительно приветствовали имама, прикладывая
руки к груди. Некоторые стали на колени и стояли так все время, пока Шамиль
проезжал двор от одних, внешних, ворот до других, внутренних. Хотя Шамиль и
узнал среди дожидавшихся его много неприятных ему лиц и много скучных
просителей, требующих забот о них, он с тем же неизменно каменным лицом
проехал мимо них и, въехав во внутренний двор, слез у галереи своего
помещения, при въезде в ворота налево.
После напряжения похода, не столько физического, сколько духовного,
потому что Шамиль, несмотря на гласное признание своего похода победой,
знал, что поход его был неудачен, что много аулов чеченских сожжены и
разорены, и переменчивый, легкомысленный народ, чеченцы, колеблются, и
некоторые из них, ближайшие к русским, уже готовы перейти к ним, - все это
было тяжело, против этого надо было принять меры, но в эту минуту Шамилю
ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать. Он теперь хотел
только одного: отдыха и прелести семейной ласки любимейшей из жен своих,
восемнадцатилетней черноглазой, быстроногой кистинки Аминет.
Но не только нельзя было и думать о том, чтобы видеть теперь Аминет,
которая была тут же за забором, отделявшим во внутреннем дворе помещение жен
от мужского отделения (Шамиль был уверен, что даже теперь, пока он слезал с
лошади, Аминет с другими женами смотрела в щель забора), но нельзя было не
только пойти к ней, нельзя было просто лечь на пуховики отдохнуть от
усталости. Надо было прежде всего совершить полуденный намаз, к которому он
не имел теперь ни малейшего расположения, но неисполнение которого было не
только невозможно в его положении религиозного руководителя народа, но и
было для него самого так же необходимо, как ежедневная пища. И он совершил
омовение и молитву. Окончив молитву, он позвал дожидавшихся его.
Первым вошел к нему его тесть и учитель, высокий седой благообразный
старец с белой, как снег, бородой и красно-румяным лицом, Джемал-Эдин, и,
помолившись богу, стал расспрашивать Шамиля о событиях похода и рассказывать
о том, что произошло в горах во время его отсутствия.
|
|
|
|
