Я
вышел из угла и подошел к двери подслушивать.
- Сколько ни делай добра людям, как ни будь привязан,
видно, благодарности нельзя ожидать, Николай? - говорил Карл
Иваныч с чувством.
Николай, сидя у окна за сапожной работой, утвердительно
кивнул головой.
- Я двенадцать лет живу в этом доме и могу сказать перед
богом, Николай, - продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и
табакерку к потолку, - что я их любил и занимался ими больше,
чем ежели бы это были мои собственные дети. Ты помнишь,
Николай, когда у Володеньки была горячка, помнишь, как я
девять дней, не смыкая глаз, сидел у его постели. Да! тогда я
был добрый, милый Карл Иваныч, тогда я был нужен; а теперь, -
прибавил он, иронически улыбаясь, - теперь дети большие стали:
им надо серьезно учиться. Точно они здесь не учатся, Николай?
- Как же еще учиться, кажется, - сказал Николай, положив
шило и протягивая обеими руками дратвы.
- Да, теперь я не нужен стал, меня и надо прогнать; а где
обещания? где благодарность? Наталью Николаевну я уважаю и
люблю, Николай, - сказал он, прикладывая руку к груди, - да
что она?.. ее воля в этом доме все равно, что вот это, - при
этом он с выразительным жестом кинул на пол обрезок кожи. - Я
знаю, чьи это штуки и отчего я стал не нужен: оттого, что я не
льщу и не потакаю во всем, как иные люди. Я привык всегда и
перед всеми говорить правду, - сказал он гордо. - Бог с ними!
Оттого, что меня не будет, они не разбогатеют, а я, бог
милостив, найду себе кусок хлеба... не так ли, Николай?
Николай поднял голову и посмотрел на Карла Иваныча так, как
будто желая удостовериться, действительно ли может он найти
кусок хлеба, - но ничего не сказал.
Много и долго говорил в этом духе Карл Иваныч: говорил о
том, как лучше умели ценить его заслуги у какого-то генерала,
где он прежде жил (мне очень больно было это слышать), говорил
о Саксонии, о своих родителях, о друге своем портном Schonheit
и т. д. ч т. д.
Я сочувствовал его горю, и мне больно было, что отец и Карл
Иваныч, которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга;
я опять отправился в угол, сел на пятки и рассуждал о том, как
бы восстановить между ними согласие.
Вернувшись в классную, Карл Иваныч велел мне встать и
приготовить тетрадь для писания под диктовку. Когда все было
готово, он величественно опустился в свое кресло и голосом,
который, казалось, выходил из какой-то глубины, начал
диктовать следующее: "Von al-len Lei-den-schaf-ten die
grau-sam-ste ist... ha ben sie geschrieben?"*). Здесь он
остановился, медленно понюхал табаку и продолжал с новой
силой: "die grausamste ist die Un-dank-bar-keit... Ein grosses
U"**) В ожидании продолжения, написав последнее слово, я
посмотрел на него.
----------
*) Из всех пороков самый ужасный... написали? (нем.)
**) Самый ужасный - это неблагодарность... С прописной
буквы (нем.).
- Punctum*), - сказал он с едва заметной улыбкой и сделал
знак.
|
|
|
|