Что ж, я
пойду.
Она вырвала свою руку и, едва удерживаясь от слез, хотела
уйти из комнаты. Maman удержала ее, обняла, и они обе
расплакались.
С тех пор как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, ее
любовь и ласки; но теперь только умею ценить их, - тогда же
мне и в голову не приходило, какое редкое, чудесное создание
была эта старушка. Она не только никогда не говорила, но и не
думала, кажется, о себе: вся жизнь ее была любовь и
самопожертвование. Я так привык к ее бескорыстной, нежной
любви к нам, что и не воображал, чтобы это могло быть иначе,
нисколько не был благодарен ей и никогда не задавал себе
вопросов: а что, счастлива ли она? довольна ли?
Бывало, под предлогом необходимой надобности, прибежишь от
урока в ее комнатку, усядешься и начинаешь мечтать вслух,
нисколько не стесняясь ее присутствием. Всегда она бывала
чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась в сундуках,
которыми была наполнена ее комната, или записывала белье и,
слушая всякий вздор, который я говорил, "как, когда я буду
генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю себе рыжую
лошадь, построю стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча
из Саксонии" и т. д, она приговаривала: "Да, мой батюшка, да".
Обыкновенно, когда я вставал и собирался уходить, она отворяла
голубой сундук, на крышке которого снутри - как теперь помню -
были наклеены крашеное изображение какого-то гусара, картинка
с помадной баночки и рисунок Володи, - вынимала из этого
сундука куренье, зажигала его и, помахивая, говаривала;
- Это, батюшка, еще очаковское куренье. Когда ваш покойник
дедушка - царство небесное - под турку ходили, так оттуда еще
привезли. Вот уж последний кусочек остался, - прибавляла она
со вздохом.
В сундуках, которыми была наполнена ее комната, было
решительно все. Что бы ни понадобилось, обыкновенно
говаривали: "Надо спросить у Натальи Савишны", - и
действительно, порывшись немного, она находила требуемый
предмет и говаривала: "Вот и хорошо, что припрятала". В
сундуках этих были тысячи таких предметов, о которых никто в
доме, кроме ее, не знал и не заботился.
Один раз я на нее рассердился. Вот как это было. За обедом,
наливая себе квасу, я уронил графин и облил скатерть.
- Позовите-ка Наталью Савишну, чтобы она порадовалась на
своего любимчика, - сказала maman.
Наталья Савишна вошла и, увидав лужу, которую я сделал,
покачала головой; потом maman сказала ей что-то на ухо, и она,
погрозившись на меня, вышла.
После обеда я, в самом веселом расположении духа,
припрыгивая, отправился в залу, как вдруг из-за двери
выскочила Наталья Савишна с скатертью в руке, поймала меня и,
несмотря на отчаянное сопротивление с моей стороны, начала
тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: "Не пачкай
скатертей, не пачкай скатертей!" Меня так это обидело, что я
разревелся от злости.
"Как! - говорил я сам себе, прохаживаясь по зале и
захлебываясь от слез.
|
|
|
|
