Что
мне теперь здесь осталось? для кого мне жить? кого любить?
- А нас разве вы не любите? - сказал я с упреком и едва
удерживаясь от слез.
- Богу известно, как я вас люблю, моих голубчиков, но уж
так любить, как я ее любила, никого не любила, да и не могу
любить.
Она не могла больше говорить, отвернулась от меня и громко
зарыдала.
Я не думал уже спать; мы молча сидели друг против друга и
плакали.
В комнату вошел Фока; заметив наше положение и, должно
быть, не желая тревожить нас, он, молча и робко поглядывая,
остановился у дверей.
- Зачем ты, Фокаша? - спросила Наталья Савишна, утираясь
платком.
- Изюму полтара, сахару четыре фунта и сарачинского пшена
три фунта для кутьи-с.
- Сейчас, сейчас, батюшка, - сказала Наталья Савишна,
торопливо понюхала табаку и скорыми шажками пошла к сундуку.
Последние следы печали, произведенной нашим разговором,
исчезли, когда она принялась за свою обязанность, которую
считала весьма важною.
- На что четыре фунта? - говорила она ворчливо, доставая и
отвешивая сахар на безмене, - и три с половиною довольно
будет.
И она сняла с весков несколько кусочков.
- А это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена
отпустила, опять спрашивают: ты как хочешь, Фока Демидыч, а я
пшена не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме:
он думает, авось не заметят. Нет, я потачки за барское добро
не дам. Ну виданное ли это дело - восемь фунтов?
- Как же быть-с? он говорит, все вышло.
- Ну, на, возьми, на! пусть возьмет!
Меня поразил тогда этот переход от трогательного чувства, с
которым она со мной говорила, к ворчливости и мелочным
расчетам. Рассуждая об этом впоследствии, я понял, что,
несмотря на то, что у нее делалось в душе, у нее доставало
довольно присутствия духа, чтобы заниматься своим делом, а
сила привычки тянула ее к обыкновенным занятиям. Горе так
сильно подействовало на нее, что она не находила нужным
скрывать, что может заниматься посторонними предметами; она
даже и не поняла бы, как может прийти такая мысль.
Тщеславие есть чувство самое несообразное с истинною
горестью, вместе с тем чувство это так крепко привито к натуре
человека, что очень редко даже самое сильное горе изгоняет
его. Тщеславие в горести выражается желанием казаться или
огорченным, или несчастным, или твердым; и эти низкие желания,
в которых мы не признаемся, но которые почти никогда - даже в
самой сильной печали - не оставляют нас, лишают ее силы,
достоинства и искренности. Наталья же Савишна была так глубоко
поражена своим несчастьем, что в душе ее не оставалось ни
одного желания, и она жила только по привычке.
Выдав Фоке требуемую провизию и напомнив ему о пироге,
который надо бы приготовить для угощения причта, она отпустила
его, взяла чулок и опять села подле меня.
Разговор начался про то же, и мы еще раз поплакали и еще
раз утерли слезы.
Беседы с Натальей Савишной повторялись каждый день; ее
тихие слезы и спокойные набожные речи доставляли мне отраду и
облегчение.
|
|
|
|
