Между нами никогда не было сказано ни слова о
любви; но он чувствовал свою власть надо мною и
бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских
отношениях; я же, как ни желал высказать ему все, что было у
меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на
откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно
подчинялся ему. Иногда влияние его казалось мне тяжелым,
несносным; но выйти из-под него было не в моей власти.
Мне грустно вспомнить об этом свежем, прекрасном чувстве
бескорыстной и беспредельной любви, которое так и умерло, не
излившись и не найдя сочувствия.
Странно, отчего, когда я был ребенком, я старался быть
похожим на большого, а с тех пор, как перестал быть им, часто
желал быть похожим на него. Сколько раз это желание - не быть
похожим на маленького, в моих отношениях с Сережей,
останавливало чувство, готовое излиться, и заставляло
лицемерить. Я не только не смел поцеловать его, чего мне
иногда очень хотелось, взять его за руку, сказать, как я рад
его видеть, но не смел даже называть его Сережа, а непременно
Сергей: так уж было заведено у нас. Каждое выражение
чувствительности доказывало ребячество и то, что тот, кто
позволял себе его, был еще мальчишка. Не пройдя еще через те
горькие испытания, которые доводят взрослых до осторожности и
холодности в отношениях, мы лишали себя чистых наслаждений
нежной детской привязанности по одному только странному
желанию подражать большим.
Еще в лакейской встретил я Ивиных, поздоровался с ними и
опрометью пустился к бабушке: я объявил ей о том, что приехали
Ивины, с таким выражением, как будто это известие должно было
вполне осчастливить ее. Потом, не спуская глаз с Сережи, я
последовал за ним в гостиную и следил за всеми его движениями.
В то время как бабушка сказала, что он очень вырос, и
устремила на него свои проницательные глаза, я испытывал то
чувство страха и надежды, которое должен испытывать художник,
ожидая приговора над своим произведением от уважаемого судьи.
Молодой гувернер Ивиных, Herr Frost, с позволения бабушки
сошел с нами в палисадник, сел на зеленую скамью, живописно
сложил ноги, поставив между ними палку с бронзовым
набалдашником, и с видом человека, очень довольного своими
поступками, закурил сигару.
Herr Frost был немец, но немец совершенно не того покроя,
как наш добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил
по-русски, с дурным выговором - по-французски и пользовался
вообще, в особенности между дамами, репутацией очень ученого
человека; во-вторых, он носил рыжие усы, большую рубиновую
булавку в черном атласном шарфе, концы которого были просунуты
под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со
штрипками; в-третьих, он был молод, имел красивую,
самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые
ноги. Заметно было, что он особенно дорожил этим последним
преимуществом: считал его действие неотразимым в отношении
особ женского пола и, должно быть, с этой целью старался
выставлять свои ноги на самое видное место и, стоя или сидя на
месте, всегда приводил в движение свои икры.
|
|
|
|