Он был небольшого ума,
но благодаря такому положению, которое позволяло ему свысока
смотреть на все тщеславные треволнения жизни, образ мыслей его
был возвышенный. Он был добр и чувствителен, но холоден и
несколько надменен в обращении. Это происходило оттого, что,
быв поставлен в такое положение, в котором он мог быть полезен
многим, своею холодностью он старался оградить себя от
беспрестанных просьб и заискиваний людей, которые желали
только воспользоваться его влиянием. Холодность эта
смягчалась, однако, снисходительной вежливостью человека очень
большого света. Он был хорошо образован и начитан; но
образование его остановилось на том, что он приобрел в
молодости, то есть в конце прошлого столетия. Он прочел все,
что было написано во Франции замечательного по части философии
и красноречия в XVIII веке, основаюльно знал все лучшие
произведения французской литературы, так что мог и любил часто
цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня,
Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой
изучал, во французских переводах, древние памятники эпической
поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из
Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше
арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в
разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о
Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их. Несмотря на
это французско-классическое образование, которого остается
теперь уже так мало образчиков, разговор его был прост, и
простота эта одинаково скрывала его незнание некоторых вещей и
выказывала приятный тон и терпимость. Он был большой враг
всякой оригинальности, говоря, что оригинальность есть уловка
людей дурного тона. Общество было для него необходимо, где бы
он ни жил; в Москве или за границей, он всегда живал одинаково
открыто и в известные дни принимал у себя весь город. Он был
на такой ноге в городе, что пригласительный билет от него мог
служить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие и
хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькие
щечки, которые он целовал как будто с отеческим чувством, и
что иные, по-видимому очень важные и порядочные, люди были в
неописанной радости, когда допускались к партии князя.
Уже мало оставалось для князя таких людей, как бабушка,
которые были бы с ним одного круга, одинакового воспитания,
взгляда на вещи и одних лет; поэтому он особенно дорожил своей
старинной, дружеской связью с нею и оказывал ей всегда большое
уважение.
Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все
оказывали, большие эполеты, особенная радость, которую
изъявила бабушка, увидев его, и то, что он один, по-видимому,
не боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имел
смелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение,
равное, если не большее, тому, которое я чувствовал к бабушке.
Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к себе и
сказал:
- Почем знать, ma cousine, может быть, это будет другой
Державин.
|
|
|
|
