Я сел на
кровать и задумался...
"Зачем я написал: как родную мать? ее ведь здесь нет, так
не нужно было и поминать ее; правда, я бабушку люблю, уважаю,
но все она не то... зачем я написал это, зачем я солгал?
Положим, это стихи, да все-таки не нужно было".
В это самое время вошел портной и принес новые полуфрачки.
- Ну, так и быть! - сказал я в сильном нетерпении, с
досадой сунул стихи под подушку и побежал примеривать
московское платье.
Московское платье оказалось превосходно: коричневые
полуфрачки с бронзовыми пуговками были сшиты в обтяжку - не
так, как в деревне нам шивали, на рост, - черные брючки, тоже
узенькие, чудо как хорошо обозначали мускулы и лежали на
сапогах.
"Наконец-то и у меня панталоны со штрипками, настоящие!" -
мечтал я, вне себя от радости, осматривая со всех сторон свои
ноги. Хотя мне было очень узко и неловко в новом платье, я
скрыл это от всех, сказал, что, напротив, мне очень покойно и
что ежели есть недостаток в этом платье, так только тот, что
оно немножко просторно. После этого я очень долго, стоя перед
зеркалом, причесывал свою обильно напомаженную голову; но,
сколько ни старался, я никак не мог пригладить вихры на
макушке: как только я, желая испытать их послушание,
переставал прижимать их щеткой, они поднимались и торчали в
разные стороны, придавая моему лицу самое смешное выражение.
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную
пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые
принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос
одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей
нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и
сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь
не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся
передать манишку и спросил, встала ли бабушка.
- Как же-с! уж кофе откушали, и протопоп пришел. Каким вы
молодчиком! - прибавила она с улыбкой, оглядывая мое новое
платье.
Замечание это заставило меня покраснеть; я перевернулся на
одной ножке, щелкнул пальцами и припрыгнул, желая ей этим дать
почувствовать, что она еще не знает хорошенько, какой я
действительно молодчик.
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна
ему: он надел другую и, перегнувшись перед маленьким
зеркальцем, которое стояло на столе, держался обеими руками за
пышный бант своего галстука и пробовал, свободно ли входит в
него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со
всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него то
же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно вспомнить, как
сильно пахло от нас троих помадой, в то время как мы стали
спускаться по лестнице.
У Карла Иваныча в руках была коробочка своего изделия, у
Володи - рисунок, у меня - стихи; у каждого на языке было
приветствие, с которым он поднесет свой подарок. В ту минуту,
как Карл Иваныч отворил дверь залы, священник надевал ризу и
раздались первые звуки молебна.
|
|
|
|
