Маше было лет двадцать пять, когда мне
было четырнадцать; она была очень хороша; но я боюсь описывать
ее, боюсь, чтобы воображение снова не представило мне
обворожительный и обманчивый образ, составившийся в нем во
время моей страсти. Чтобы не ошибиться, скажу только, что она
была необыкновенно бела, роскошно развита и была женщина; а
мне было четырнадцать лет.
В одну из тех минут, когда, с уроком в руке, занимаешься
прогулкой по комнате, стараясь ступать только по одним щелям
половиц, или пением какого-нибудь несообразного мотива, или
размазыванием чернил по краю стола, или повторением без всякой
мысли какого-нибудь изречения - одним словом, в одну из тех
минут, когда ум отказывается от работы и воображение, взяв
верх, ищет впечатлений, я вышел из классной и без всякой цели
спустился к площадке.
Кто-то в башмаках шел вверх по другому повороту лестницы.
Разумеется, мне захотелось знать, кто это, но вдруг шум шагов
замолк, и я услышал голос Маши: "Ну вас, что вы балуетесь, а
как Мария Ивановна придет - разве хорошо будет?"
"Не придет", - шепотом сказал голос Володи, и вслед за этим
что-то зашевелилось, как-будто Володя хотел удержать ее.
"Ну, куда руки суете? Бесстыдник!" - и Маша, с сдернутой
набок косынкой, из-под которой виднелась белая, полная шея,
пробежала мимо меня.
Не могу выразить, до какой степени меня изумило это
открытие, однако чувство изумления скоро уступило место
сочувствию поступку Володи: меня уже не удивлял самый его
поступок, но то, каким образом он постиг, что приятно так
поступать. И мне невольно захотелось подражать ему.
Я по целым часам проводил иногда на площадке, без всякой
мысли, с напряженным вниманием прислушиваясь к малейшим
движениям, происходившим на верху; но никогда не мог принудить
себя подражать Володе, несмотря на то, что мне этого хотелось
больше всего на свете. Иногда, притаившись за дверью, я с
тяжелым чувством зависти и ревности слушал возню, которая
поднималась в девичьей, и мне приходило в голову: каково бы
было мое положение, ежели бы я пришел на верх и, так же как
Володя, захотел бы поцеловать Машу? что бы я сказал с своим
широким носом и торчавшими вихрами, когда бы она спросила у
меня, чего мне нужно? Иногда я слышал, как Маша говорила
Володе: "Вот наказанье! что же вы, в самом деле, пристали ко
мне, идите отсюда, шалун этакой... отчего Николай Петрович
никогда не ходит сюда и не дурачится..." Она не знала, что
Николай Петрович сидит в эту минуту под лестницею и все на
свете готов отдать, чтобы только быть на месте шалуна Володи.
Я был стыдлив от природы, но стыдливость моя еще
увеличивалась убеждением в моей уродливости. А я убежден, что
ничто не имеет такого разительного влияния на направление
человека, как наружность его, и не столько самая наружность,
сколько убеждение в привлекательности или непривлекательности
ее.
Я был слишком самолюбив, чтобы привыкнуть к своему
положению, утешался, как лисица, уверяя себя, что виноград еще
зелен, то есть старался презирать все удовольствия,
доставляемые приятной наружностью, которыми на моих глазах
пользовался Володя и которым я от души завидовал, и напрягал
все силы своего ума и воображения, чтобы находить наслаждения
в гордом одиночестве.
|
|
|
|