Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не
мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все
интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь
людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и
даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я
и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь,
не сознавал, не чувствовал.
Мысль переходит в убеждение только одним известным путем,
часто совершенно неожиданным и особенным от путей, которые,
чтобы приобрести то же убеждение, проходят другие умы.
Разговор с Катенькой, сильно тронувший меня и заставивший
задуматься над ее будущим положением, был для меня этим путем.
Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в
которых в каждом доме жило по крайней мере такое же семейство,
как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством
смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников,
мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык
видеть это в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом,
мне в первый раз пришел в голову вопрос: что же их может
занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого
вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают
своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и
т. д.
Глава IV. В МОСКВЕ
С приездом в Москву перемена моего взгляда на предметы,
лица и свое отношение к ним стала еще ощутительнее.
При первом свидании с бабушкой, когда я увидал ее худое
морщинистое лицо и потухшие глаза, чувство подобострастного
уважения и страха, которые я к ней испытывал, заменились
состраданием; а когда она, припав лицом к голове Любочки,
зарыдала так, как будто перед ее глазами был труп ее любимой
дочери, даже чувством любви заменилось во мне сострадание. Мне
было неловко видеть ее печаль при свидании с нами; я сознавал,
что мы сами по себе ничто в ее глазах, что мы ей дороги только
как воспоминание, я чувствовал, что в каждом поцелуе, которыми
она покрывала мои щеки, выражалась одна мысль: ее нет, она
умерла, я не увижу ее больше!
Папа, который в Москве почти совсем не занимался нами и с
вечно озабоченным лицом только к обеду приходил к нам, в
черном сюртуке или фраке, - вместе с своими большими
выпущенными воротничками рубашки, халатом, старостами,
приказчиками, прогулками на гумно и охотой, много потерял в
моих глазах. Карл Иваныч, которого бабушка называла дядькой и
который вдруг, бог знает зачем, вздумал заменить свою
почтенную, знакомую мне лысину рыжим париком с нитяным
пробором почти посередине головы, показался мне так странен и
смешон, что я удивлялся, как мог я прежде не замечать этого.
Между девочками и нами тоже появилась какая-то невидимая
преграда; у них и у нас были уже свои секреты; как будто они
гордились перед нами своими юбками, которые становились
длиннее, а мы своими панталонами со штрипками.
|
|
|
|
