Должно быть, Михайлы-старика сноха.
Да, верно его. У пего ведь сып живет в Москве, спрошу у Данилы
когда-нибудь".
С этих нор устранилась эта важная прежде неприятность деревенской
жизни - невольное воздержание. Свобода мысли Евгения уже не нарушалась, и
он мог свободно заниматься своими делами.
А дело, которое взял на себя Евгений, было очень нелегкое: иногда ему
казалось, что он не выдержит и кончится тем, что все-таки придется продать
именье, все труды его пропадут, и, главное, что окажется, что не выдержал,
не сумел доделать того, за что взялся. Это больше всего тревожило его. Не
успевал он заткнуть кое-как одной дыры, как раскрывалась новая,
неожиданная. Во все это время все оказывались новые и новые, неизвестные
прежде долги отца. Видно было, что отец в последнее время брал где попало.
Во время раздела в мае Евгений думал, что он знает, наконец, все. Но вдруг
в середине лета он получил письмо, из которого оказывалось, что был еще
долг вдове Есиповой в двенадцать тысяч. Векселя не было, была простая
расписка, которую можно было, по словам поверенного, оспаривать. Но Евгению
и в голову не могло прийти отказаться от уплаты действительного долга отца
только потому, что можно было оспаривать документ. Ему надо было узнать
только наверное, действительный ли это был долг.
- Мама! что такое Есипова Калерия Владимировна? - спросил он у матери,
когда они, по обыкновению, сошлись за обедом.
- Есипова? Да это воспитанница дедушки. А что? Евгений рассказал
матери про письмо.
- Удивляюсь, как ей не совестно. Твой папа ей сколько передавал.
- Но должны мы ей?
- То есть как тебе сказать? Долгу нет, папа по своей бесконечной
доброте...
- Да, но папа считал это долгом.
- Не могу я тебе сказать. Не знаю. Знаю, что тебо и так тяжело.
Евгений видел, что Марья Павловна сама не знала, как сказать, и как бы
выпытывала его.
- Из этого я вижу, что надо платить, - сказал сын. - Я завтра поеду к
ней и поговорю, нельзя ли отсрочить.
- Ах, как мне жалко тебя. Но, знаешь, лучше. Ты ей скажи, что она
должна подождать, - говорила Марья Павловна, очевидно успокоенная и гордая
решением сына.
Положение Евгения было особенно трудно оттого еще, что мать, жившая с
ним, совсем не понимала его положения. Она всю жизнь привыкла жить так
широко, что не могла представить себе даже того положения, в котором был
сын, то есть того, что нынче-завтра дела могли устроиться так, что у них
ничего не останется и сыну придется все продать и жить и содержать мать
одной службой, которая в его положении могла ему дать много-много две
тысячи рублей. Она не понимала, что спастись от этого положения можно
только урезкой расходов во всем, и потому не могла понять, зачем Евгений
так стеснялся в мелочах, в расходах на садовников, кучеров, на прислугу и
стол даже. Кроме того, как большинство вдов, они питала к памяти покойника
чувства благоговения, далеко не похожие на те, которые она имела к нему,
пока он был жив, и не допускала мысли о том, что то, что делал или завел
покойник, могло быть худо и изменено.
|
|
|
|
